Машина Времени

Нафаня · Добавлено: Sat Aug 24, 2002 22:02

Блюз бродячих собак

Он родился девятым, последним. Первым и главным впечатлением стал холод. Он замерз сразу весь, всем своим мокреньким тельцем, и инстинктивно потянулся туда, откуда веяло странным, вкусным и ласковым теплом. Он уже знал, за эти несколько минут своей жизни уже знал, что это тепло называется мамой, и теперь тянулся туда, силясь подняться на тоненьких ниточках-лапках, но они не слушались, подгибались, он ткнулся головой в землю и от отчаяния заплакал.
Большая и сильная лапа одним движением забросила его куда-то вверх, туда, где было это мягкое тепло, и широкий мягкий язык ласково облизал его несчастную мордашку. Он сразу успокоился и немедленно понял, что очень хочет есть. Молоком пахло где-то рядом, он засуетился, и сразу получил в ухо другой ниточкой-лапкой. Братья и сестры, родившиеся раньше, уже захватили материнские соски и категорически не желали делиться. Он тыкался носом в разные стороны, и везде либо попадал в лохматый материнский бок, либо получал пинки и тычки более удачливых однопометников.
С непривычки он очень устал, нашел себе местечко потеплее и уснул, дыша пушистым теплом материнского бока.
Голод разбудил его очень скоро. Молоком пахло просто умопомрачительно, и он сделал новую отчаянную попытку добраться до заветных сосков. Братья и сестры сыто посапывали где-то рядом, и он устроился-таки под материнским животом, и насосался до отвала, и уснул, не сходя с места, даже во сне причмокивая языком.

Проснувшись однажды утром, он с удивлением обнаружил, что мир вокруг совсем не черный, а тускло-серый, что ласковое тепло, за которое он так хорошо научился бороться, оказалось грязно-белого цвета, а браться и сестры, копошившиеся рядом, невнятно-палевого оттенка. Если бы он умел считать, он бы увидел, что щенков осталось только семеро, но он считать не умел…
Через некоторое время стало ясно, что молока не хватает даже на семерых, и голодные щенки принялись остервенело бороться за свою скудную порцию. В конце концов они настолько измучили мать, что она вылезла из своего убежища и прилегла на теплой проталинке снаружи. Он сориентировался первым, нашел маму по запаху, молча отпихнул братьев и с размаху ткнулся в знакомый теплый живот.
Больше всего на свете он любил утро, когда мать, сладко потянувшись ото сна, стряхивала привалившихся к ней щенят и направлялась на поиски пищи. В это время можно было прихватить ее за хвост или за лапу, в ответ получить снисходительную трепку, тявкнуть от избытка чувств, и вприпрыжку броситься догонять разбредающихся братьев и сестер.
Впрочем, с братьями отношения не складывались. Очень уж им всем хотелось есть, материнского молока давно не хватало, а от тех кусков, что мать иногда притаскивала им, частенько болел живот. Но даже за эти куски нужно было драться, и вскоре он понял, что рассчитываться приходится только на свои зубы и когти.
Но он не унывал. Вокруг было столько упоительных запахов, столько интересных предметов, двигались какие-то сложно и часто неприятно пахнущие большие звери, которых мать называла людьми, и другие, совсем плохо пахнущие, ужасно ревущие огромные звери, которые люди называли машинами – он категорически желал познакомиться с ними со всеми и, не обращая внимания на материнские предостережения, все дальше и дальше отбегал от родного гнезда.
Вернувшись однажды с очередной прогулки, гнезда он не нашел. Отчетливо пахло братьями, матерью, но поверх всего остро и опасно воняло большой машиной, какими-то незнакомыми людьми и чем-то еще, непонятным, но почему-то тоскливым и непоправимым.
Он покрутился на месте, осторожно взбрехивая, потом заскулил, и так, скуля, улегся на знакомом месте. Сон не шел, не возвращалась и мать. Про братьев он не думал.
Утро застало его на том же месте, маленького, замерзшего и страшно голодного. Сообразив, что на зов никто не является, он потрусил прочь, туда, куда всегда по утрам уходила мать. Ночь уничтожила все старые запахи, но он знал, что мать ходила именно туда, и шел, спотыкаясь, но гордо помахивая хвостиком-прутиком.
Внезапно дорого преградила настоящая стена запахов. Где-то поблизости пахло одновременно и мясом, и рыбой, и картофельными очистками, и хлебом, и людьми, и машинами. Уставив нос по ветру, он потрусил туда и вскоре обнаружил целый город разновеликих гнезд, убежищ, логовищ и просто закоулков. Уже на втором логовище он понял, что находится в этом волшебном месте не один. Откуда-то из-под ящика вылез лохматый грязный пес и равнодушно встал ему поперек дороги. Деваться было некуда, пришлось поворачивать, и он, поджав хвост, потрусил оттуда прочь. Но запахи будоражили, подстегивали голод, и он снова отважился вернуться в это скопище людей, чужих собак и целой горы восхитительно пахнущей еды.
И снова ему повстречались аборигены, на этот раз маленькая рыжая сучка и какой-то бурый прихвостень при ней. Рыжая была добродушно настроена, ткнула его в живот мокрым носом и потрусила куда-то в сторону, туда, где стояли огромные железные ящики и из которых пахло уже не так вкусно. Но зато туда было можно попасть.
Вот только он был еще маленьким, и дотянуться до высоких бортов никак не мог. Рыжая легко вспрыгнула на самый верх, и принялась возиться там, чем-то шурша, позвякивая и похрустывая, и наконец сверху свалился большой, почти нетронутый гнилью мосол.
Он был так голоден, что накинулся на этот мосол, сам не слыша собственного урчания, и грыз его до боли в зубах, до судорог в челюстях, и все никак не мог наесться. Он уже забыл и про рыжую сучку, и про ее бурого приятеля, он хотел только одного: есть.
Наконец брюшко его отяжелело, да и мосол, как ни был велик, почти закончился, и он отошел от него, сам удивляясь собственному обжорству, и оглянулся. Рядом никого не было.
С непривычки его потянуло в сон, и он улегся прямо там, возле железного ящика, и ему снилось, что мать вернулась и лижет его горячим языком. Он лениво приоткрыл один глаз и в ужасе отпрыгнул в сторону: совсем рядом с ним полыхала огромная гора каких-то досок, бумаги и прочего мусора. Переваливаясь на отяжелевших лапах, он потрусил прочь, и очень удивился, что среди логовищ больше не было ни одного человека.
Зато были собаки. Их было какое-то невероятное количество, они прыгали по прилавкам, шныряли между палатками, трепали какие-то отбросы, встречали друг друга настороженным вниманием и в любой момент были готовы пустить в ход зубы.
Он смотрел на них из-за угла, ему было одновременно страшно и весело, ему хотелось быть таким же, как они, ловким и бесстрашным, но он и сам чувствовал, что слишком мал и слаб, чтобы попытаться поставить себя вровень с ними.
Неожиданно он почуял знакомый запах, обернулся и увидел знакомую рыжую дворняжку. Он обрадовался, бросился ей навстречу, она, наверное, уже забыла о его существовании, но остановилась, еще раз его обнюхала и лениво качнула хвостом, дескать, присоединяйся. Так он и сделал.

Прошло лето, зарядили дожди, жизнь на рынке стала понемногу затихать, перемещаясь в большой дом, куда собакам пройти было не так-то просто. Оставались только мусорные контейнеры позади, и за них каждый день нужно было драться. Он вырос, заметно возмужал, и хотя лапы еще не всегда полностью слушались его, за свой кусок он постоять уже умел. Да с ним особо и не связывались, особенно после того, как он порвал Лохматому ухо, а Пегий так не смог свалить его на спину. Равнодушному Вожаку не было дела до молодого щенка, тем более, что на иерархию стаи он не покушался, свой корм находил себе сам, у других не отнимал, а сук на всю стаю было всего две, и до охоты обеим было еще далеко.
Зимой стае пришлось туго. Холода стояли такие, что вороны покрывались инеем, но если бы не эти вороны, он замерз бы сам. Вороны сверху всегда видели, где лежит добыча повкуснее, и он приспособился наблюдать за пернатыми воровками, красться за ними следом, а потом одним прыжком разгонять и отнимать присмотренную кость или иной кусок еды.
Дважды он охотился на рыночных крыс, но эти твари оказались куда проворнее его, и не только убежали сами, но и уволокли восхитительную старую кость.
Стая изрядно поредела - молодняк разбежался в поисках лучшей доли, многих стариков поморозило, осталось собак пять-семь, считать он так и не научился. Рыжая подруга по-прежнему обреталась на рынке, хотя подругой он называл ее просто из вежливости, к нему она относилась не лучше и не хуже, чем к остальным псам. Он уже не был умилительным щенком, чтобы опекать его, но и не был достаточно взрослым, чтобы помочь ей, и она добывала себе пропитание самостоятельно, грызла его в укромном уголке, и приближение любого четвероногого встречала утробным ворчанием.
Зимой они придумали себе развлечение. Когда к рынку подходила машина, они выскакивали на нее всей стаей, и с лаем провожали до самых ворот. Машины никогда не огрызались, они рычали, конечно, но двигались только туда, куда хотели сами, не обращая на атакующих собак ни малейшего внимания. Зато собакам становилось тепло, и на некоторое время голод уступал место азарту погони.
А потом он проснулся однажды утром, и не понял, что случилось вокруг него. Вроде, рынок был таким же, и также дремала поодаль, свернувшись клубками, его стая, и день начинался такой же холодный, но запах... Что это за запах такой, тонкий, пронзительный, от которого звенит в голове и становится холодно где-то в желудке? Почему солнце вылезло такое, что на него стало больно смотреть, и почему снег стал не белым, а каким-то сине-розовым?
Он засуетился, забегал взад-вперед, но все остальные запахи были на месте, были привычными и неопасными, а ему все мерещилось что-то, какая-то не то тревога, не то томление не давала прилечь, и он даже залаял от собственного недоумения.
Рыжая протрусила куда-то, и он вдруг заметил, что у нее пушистый хвост и удивительные карие глаза с поволокой, и смотрит она вроде перед собой, а вроде и на него, и ему нестерпимо захотелось побыть рядом с ней, и он пристроился следом.
Рыжая не возражала, когда он ходил рядом первый день, и второй, а потом он заметил, что за ней ходит уже почти вся стая, и что глаза у всех горят все ярче, а рыжая словно и не замечает их никого, занимается своими делами, а они-то как раз замечали друг друга все чаще, и все больше копилось у них беспричинного раздражения, и вот уже одна за другой стали вспыхивать ссоры, мелкие стычки перерастали в драки, и он сам стал огрызаться на всех, и ему не хотелось есть, а хотелось только быть рядом с этой рыжей подругой.
В конце концов однажды ночью он не выдержал, подошел к ней вплотную, она не спала, позволила понюхать свое ухо, а потом встала, и повернулась боком, и от нее пахло восхитительно, и он не удержался, лизнул раз, другой, и что-то неведомое вдруг зашевелилось в нем, глаза застлал странный туман, он уже не видел ничего вокруг, кроме ее пушистого хвоста, и он ринулся вперед, а рыжая как-то присела, и оказалась под ним, он стиснул ее лапами, и сам не понял, что он сделал, но пелена вдруг пропала как-то разом, мир стал ближе, ярче, запахи острее, а луна веселей. Он захотел помчаться куда-нибудь, как в детстве, задрав хвост и взлаивая в пространство, но что-то теплое и мягкое удерживало его, ему стало неудобно, захотелось освободиться, но он не мог, рыжая болезненно взвизгнула, он испугался, присел, и стоял так, покорный, пока она не отпустила его, и неизвестно почему чувствуя себя виноватым, он осторожно лизнул ее в ухо.
В тот же день он впервые серьезно подрался. Это были уже не Лохматый с Пегим, это был сам Вожак, но он так и не понял, чем он так Вожаку не угодил. Но драть себя за загривок он не желал позволить никому, и вопреки собственному спокойному миролюбию вдруг вывернулся из-под Вожака, и остервенело вцепился ему в бок. Они рычали и катались по снегу, Вожак был опытнее и больше, но он был моложе и ловчее, и он победил. Вожак отошел в сторону, отфыркиваясь и выплевывая клочья шерсти, а он остался стоять там же, где они только что дрались, на прокушенную лапу было больно наступить, но он знал, что победил все-таки он.
Теперь в мелких внутренних стычках последнее слово принадлежало ему, но он никогда не хотел быть вожаком, и он как бы исподволь, но уступал Старому Вожаку. Молодые не хотели его понимать. Они желали признавать старшим только одного, второй становился лишним. И он захотел уйти, и только Рыжая не пускала его. Нет, она не ходила за ним следом, она даже охотилась по привычке где-то на стороне, но едва он видел карие миндалины глаз, в которых вдруг появилось какое-то новое, доселе незнакомое выражение, он становился безвольным, и молча ложился где-нибудь неподалеку от нее. Он лежал, принюхиваясь, и в каждым днем все больше убеждался, что от нее пахнет матерью. Так пахла его собственная мать, этот запах сводил с ума, и он поймал себя на том, что поскуливает по ночам.
Рыжая изменилась, растолстела, лечь старалась туда, где посуше, потеплее, где на прогалинке уже появлялась травка, и он устраивался так, чтобы ни один из стаи не подходил к ней близко. Он старался уберечь ее от людских пинков, от нахальных ворон, от дождя и от луж, и только заставить ее перестать гоняться за машинами он не мог. Ну не мог он объяснить ей, что машинам наплевать, когда она бежит рядом, со всхлипом гавкая, и живот мешает ей на каждом шагу, что машины идут только на рынок, а вечером тихо и незаметно разбредаются кто куда.
Ту машину он даже не увидел, а почуял. Он почуял ее, как кошка чует мышь через полметра стены, как он сам чуял людей, которые кидали в него палки еще до того, как они брали палки в руки. Он был слишком далеко, чтобы успеть остановить ее, и он залаял, ринувшись наперерез, да куда там! Рыжая упала без взвизга, лишь однажды дернула лапами и больше уже не шевелилась.
Дело было в базарный день, вокруг было слишком много людей и машин, его вынудили уйти, а когда он вернулся, на дороге уже никого не было, и сколько он ни бегал окрест, Рыжую он больше не нашел. Он посидел на знакомом пригорке, который еще хранил запах ее шерсти, посмотрел на холодный блин луны наверху, хотел было повыть, как бывало зимой, всласть, чтобы горло защипало и на сердце стало легче, но воя не получилось, а только сдавленный звериный рык.
Тогда он встал и побрел, не оборачиваясь, дальше и дальше от этого проклятого места.

Все лето он охотился один. Он ненавидел людей, он ненавидел машины, но никогда не подходил близко ни к тем, ни к другим. Он понимал, что его собственных сил лишком мало, чтобы победить их, а потому стоило ли связываться? Иногда Рыжая приходила к нему по ночам, и ему казалось, что она и есть его мать, и он снова чувствовал себя беззаботным щенком, а когда просыпался и осознавал, что это был только сон, он становился еще мрачнее и стремился уйти туда, где не было ни людей, ни машин, ни сытых самодовольных хозяйских собак.
К осени опять стало труднее. Городские помойки давно были поделены между мелкими местными стаями, приходилось драться за каждый кусок, за каждую горсть картофельных очисток. Однажды драка получилась особенно яростной, пришлось отнимать кусок сразу у троих не слишком мелких псов, но псы были какие-то вялые, ленивые, а ему голод только прибавил сил. Он добыл эту кость, разгрыз ее разом, даже не отряхнувшись после схватки, и услышал за спиной:
- Эй, боец, а ну, поди сюда!
Конечно, он ничего не понял из человеческих слов, он услышал только, что его зовут. Он обернулся на голос, принюхался. Он давно научился различать, когда его приманивают, чтобы пнуть побольнее, он даже узнал, как подсвистывают собачары, но от всех них обязательно пахло опасностью. На этот раз не пахло ничем, как ни ходил он вокруг, напряженно выспрашивая ветер.
Человек, который подозвал его, сидел спокойно, ничего за спиной не прятал, от него пахло табаком и машинами, здесь вообще очень сильно пахло машинами, странно, что он вообще в этом месте оказался, надо же, до чего голод доводит! Но он стоял и смотрел на человека, а человек спокойно смотрел на него, и только спокойно повторял:
- Иди, иди, не бойся, я тебя не ударю. Ты славный пес, ты не боишься драться один с тремя, и ты достойно ведешь себя после драки. Иди сюда, я дам тебе нормальной еды, иди же, не бойся.
У человека был немного хриплый голос, но в этом голосе была какая-то странная сдержанная ласка. И он поверил, подошел, осторожно понюхал протянутую раскрытую ладонь. Его не ударили, даже не попытались погладить. Ему предложили работу, похлебку, но главное, ему предложили дружбу.
С тихим шуршанием осыпались листья, лужи по утрам стал прихватывать ледок, он лежал в воротах гаражного города и лениво смотрел на бестолково переваливающуюся по буеракам машину. Эх, наподдать бы ей, облаять бы хорошенько, чтобы шевелилась, но кто-то внутри в который раз уже приказал ему не сметь. Нет, он не вспоминал Рыжую, хотя ему частенько не хватало ее карих глаз и пушистого хвоста, просто брех на машины - это осталось где-то далеко, словно в другой жизни. И вдруг он понял, что ему становится скучно. Да, в гаражах была еда, в гаражах было тепло и можно было спрятаться от дождя. В гаражах был Человек в Телогрейке, который приносил еду и говорил простые добрые слова. Но здесь становилось скучно.
Он встал, потянулся, с прискуливанием зевнул во всю пасть, отряхнул с себя гаражные запахи и неторопливо потрусил прочь.

Он не успел добежать до конца квартала, как его привлекли знакомые звуки драки. Сроду не отличаясь любопытством, он вдруг повернул на шум и вскоре увидел большой лохматый клубок. Чувствуя себя неловко в роли наблюдателя, он остановился поодаль, и вдруг понял, что в драке участвует ****. А еще через минуту он понял, что **** эта одна дерет двоих кобелей. И дерет так, что визг стоит на всю округу.
Наконец потасовка закончилась, кобели, поджав хвосты, куда-то скрылись, а серая ****, сильно припадая на одну лапу, потрусила по своим делам, и прошла совсем близко от него. Почуяв чужака, она остановилась, и он увидел ее очень близко. Драный хвост, глаза черные и ясные, ничего того соблазнительного, что было в Рыжей, и в помине нет. Коротколапая, с широкой грудью и костлявым крестцом, она стояла перед ним очень спокойно и терпеливо ждала, когда он освободит ей дорогу. И он отошел в сторону, а Серая потрусила, хромая, дальше.
До самого снега он кружил в окрестностях, ночами честно отрабатывая свою плошку в гаражах, а днем исчезал, с каждым разом забираясь все дальше и дальше. Однажды в него стреляли какие-то мальчишки, он по наивности полагал, что такие маленькие жестокими быть не могут, и поплатился за свою непозволительную доверчивость, и долго прихрамывал и навсегда зарекся даже близко подходить ко всем, от кого пахнет людьми.
Дважды на него нападали машины, он все никак не мог понять, как они могут так внезапно бросаться, ведь не пахнет от них угрозой, а вдруг взревут - и вот они уже здесь, и нужно отпрыгивать как можно дальше в спасительные кусты, и машины с грохотом проносятся мимо - и все равно от них ничем не пахнет, только ими самими... Нет, машины он не любил.
Почти каждый день он встречался с другими собаками. Одних он уже знал, и поскольку никогда не охотился на их территории, то и здоровался, и прощался мирно. С другими сталкивался случайно, они рыскали вокруг в поисках пропитания, законов территории не соблюдали и, сами понимая, что нарушают все законы, первыми затевали драку. Он дрался только по необходимости, но если нападали на него - спуску не давал, мог надрать загривки двоим сразу.
Зима начинаться все не торопилась, было промозгло, холодно и как-то противно, он шатался по незнакомым дворам просто так, дичая на собственных глазах, но что-то гнало и гнало его вперед, и он снова уходил от теплых и уютных гаражей в ледяную декабрьскую изморось.
В конце концов он попал в серьезную передрягу. Он и раньше встречал в этом дворе двух больших кавказцев, знал, что хозяина у них нет, и собаки, дичая, все больше становились похожими на волков. Ему нечего было с ними делить, он всегда уходил сам, но в это раз что-то ему помешало, чем-то он занюхался, а когда повернулся - кавказцы были уже рядом.
Дрались они уверенно, можно даже сказать, профессионально. И не их была территория, и куска он у них не отнимал, но на дворе была зима, когда кавказцы и друг друга-то считали потенциальными соперниками в борьбе за эту холодную и голодную жизнь, а уж его, чужака, и вовсе возненавидели во всю собачью силу.
Он чувствовал, что не устоит, что его зубов не хватит, чтобы пробраться через эту невероятно густую шерсть, а на прокушенные лапы псы не обращали внимания. Его собственная шкура так хорошо защищена не была, но обращать внимание на раны было просто некогда, его уже придавили к земле, воздуха не хватало, он понимал, что его сейчас просто загрызут.
И вдруг один из кавказцев куда-то делся, второй, не чувствуя поддержки, удивился и ослабил хватку, и он смог вывернуться, откатиться куда-то за куст, а в это время кто-то открыл наверху окно и плеснул на рычащих и воющих псов водой. Кавказцы, оскорбленные таким отношением, сделали вид, что их ничего в этом углу двора и не интересовало никогда, и неспешно удалились.
Каково же было его удивление, когда, с трудом выбираясь на трех ногах из-под куста, он наткнулся на Серую суку, которая, нелепо посовывая больную лапу, сидела в самой луже, мокрая и несчастная, и только в самой глубине ее черных глаз еще тлели странные красноватые угольки.
Он ткнул ее носом, от чего она чуть не упала, ковыляя, обошел с другой стороны и снова ткнул, помогая подняться, и она встала, тихо свистя от боли, и поковыляла за ним, но он отстал и шел сзади, чутко прислушиваясь, не догоняет ли их машина, и не идут ли где люди, и только толкал ее мордой, когда она от усталости начинала заваливаться вбок.
Они пришли к гаражам, и Человек в Телогрейке ахнул, и залопотал что-то по-своему, он смог разобрать только про Приятеля-Ветеринара, и уступил ей свою лежанку, и обрушился рядом, вдыхая странный аромат крови и запаха Серой, и думал только о том, что уж эту-то подругу у него никто не посмеет отнять.

Medwed · Добавлено: Sun Aug 25, 2002 05:40

Счастлив тот, кому любить собаку - не только чувство, но и профессия

А кроме шуток - БРАВО!
а еще интересно стало - приходила ли какому-нить издателю под крышу мысль выпустить антологию типа "От Муму и Каштанки до наших дней"?

Veresk · Добавлено: Sun Aug 25, 2002 07:17

ух ты! замечательная вещь! даже по-светлому взгрустнулось

иногда очень хочется научиться у животных проще относиться к жизни
и вот так же жить своим предназначением и не тратить силы на бесплодные метания мыслями в прошлом и будущем, на дурацкое взвешивание чувств
Настя, спасибо!

Stalker · Добавлено: Mon Aug 26, 2002 18:11

Потрясающе, Настя!!!
Стыдно за своих сородичей, которые иногда все-таки позволяют себе пинуть собаку

.
Чуточки доброты бы им!

Esya · Добавлено: Mon Aug 26, 2002 19:50

Действительно, хорошо!
У меня есть несколько мыслей/вопросов/сомнений. Буду рада, если они окажутся полезными, а если нет - то ведь это всего лишь стороннее мнение…
Думаю, что это не только о собаках. Или даже просто не о собаках. По крайней мере задумывалось. Ведь пишет это человек, а значит, как минимум, это человеческое представление о жизни бродячей собаки. А как максимум… о своей жизни, о жизни вообще… (не в физиологическом, конечно, смысле). Это скорее в ответ умилениям предыдущих высказывателей.
Что же касается непосредственно текста, по-моему этот "он" - не бродячий пес, он стремится быть не один, в нравах бродяги было бы уйти куда-нибудь… Конечно, можно возразить, что каждая бродячая собака (читай "человек") ищет свой ошейник, будку и сосиску в желудке. Но нельзя отрицать, что существуют действительно "бродячие души", то есть люди или животные не желающие, нет НЕ СПОСОБНЫЕ (если они даже захотят - не получится, будут только страдания и для них самих, и для находящихся рядом), а если это так, то именно их и следует считать бродягами. Другие же просто ищут друга: кто-то находит раньше, кто-то позже, кто-то НЕ НАХОДИТ никогда.
Это я все к тому, что текст рассказа, на мой взгляд, не соответсвует его названию. Кроме того, по духу он скорее "баллада", но не блюз.
Ну вот, у нас стали собираться работники… Придется тоже поработать. С наилучшими пожеланиями, Эся.

Veresk · Добавлено: Mon Aug 26, 2002 20:40

"пинуть собаку" напомнило мне одну индийскую притчу:
в базарный день собака лежит посреди площади
ее спрашивают:
- что ты, собака, лежишь в таком людном месте, где тебя легко могут задеть?
- я изучаю людей!
- как же ты их изучаешь?
- а так: добрый человек пройдет мимо, а злой непременно пнет меня...

Нафаня · Добавлено: Mon Aug 26, 2002 23:49

To Esya: этого пса я каждый день вижу свиоми глазами, он живет у нас в гаражном кооперативе, охраняет, так сказать. И подруга у него действительно серая. Это что касается фактографии.
Блюз? Баллада? Я считала, что баллада - это нечто эпохальное, суммирующее несколько аналогичных тем. Я ошибалась?

ЧТо же касается бродячества как состояния души - совершенно с этим согласна, хотя в определении собственного характера до сих пор не могу остановиться на точной оценке этой его черты...

Esya · Добавлено: Tue Aug 27, 2002 00:31

О жанре спорить не стану. Действительно, не баллада. (но и не блюз).

А по поводу пса - когда-то я писала малюсенькие новеллочки (это умные люди сказали, что они называются так), персонажами (и прототипами) в них были совершенно реальные люди, звери, предметы и т.п. НО совершенно реальными они были для меня, а не для читавших людей. И по большому счету им, читавшим, было абсолютно все равно, действительно ли все это происходило и существовали ли эти персонажи или я все это придумала. Главное, как оказалось, было именно в том, что идея-тема-мысль и близка была многим, и интересна, и кому-то даже нужна…
Совсем не сразу я поняла, что читатель и писатель - это не одно и то же. Глупость, конечно, но сформулировать как-то не получается

Veresk · Добавлено: Tue Aug 27, 2002 01:33

" Блюз Блюз (англ. blues, сокр. от blue devils - уныние, меланхолия, грусть), сольная лирическая песня американских негров с берегов Миссисипи. Известна с конца 19 в.; обычно выражает тоску по утраченному счастью..." ну и далее по тексту...

а мне нравится название - соответсвует даже очень

и вообще - это право автора рассказывать и называть так, как ему видится
а право читателя увидеть все что ему вздумается

"читатель и писатель - это не одно и то же"
и слава Богу! а то литература бы привратилась в хронологию и умерла бы за ненужностью, так как хронология уже и без нее существует

кстати, Esya, почему бы и Вам не порадовать нас чем-нибудь из Вашего литературного творчества?

Esya · Добавлено: Tue Aug 27, 2002 02:02

to Veresk: Возможно, я излишне остро воспринимаю некоторые отенки настроения, особенно в литературе и музыке. Поэтому слово блюз как-то не "прозвучало" (для меня!) в тексте… не хватило "холодка" какого-то, чуть сладковато. Счастье-то не утрачено, напротив, все впереди…
***
По поводу собственного - старое отгорело, нового не пишу…

Нафаня · Добавлено: Tue Aug 27, 2002 02:33

"Чукча не читататель, чукча писатель!"

(о себе)

Esya · Добавлено: Tue Aug 27, 2002 18:57

Завидую! По-хорошему завидую! Хочется, конечно, верить, что и я вспомню как это бывает… Дело ведь не в том, что я не могу чего-нибудь написать - могу, даже на заказ (что раньше считала преступлением), чувства и мысли не переполняют меня настолько, чтоб не писать я не могла.

Нафаня · Добавлено: Tue Aug 27, 2002 19:19

Огромное спасибо всем, если честно, первый раз получаю развернутую рецензию на свое творчество

... Esya, загляни в "А так просто" в этом же топике (и не только Esya)

RedRose · Добавлено: Thu Sep 05, 2002 06:16

Ну вот, наконец, и я добралась до литературы наших посетителей,

Настя, великолепно! Такой легкий стиль, читается на одном вдохе! И главное - тонкое понимание предмета изнутри! Молодчина! Спасибо за такое украшение нашего топика "Литературные опыты"

Tarik · Добавлено: Sun Feb 15, 2004 00:41

Очень интересно! Smile

А блюз вполне может получится, если рассказ завершить гибелью героя в последней схватке. Wink

Это блюз с хорошим концом!
Мне очень понравилось, спасибо. Даже стыдно, что раньше не прочитал. Embarassed