В конце семидесятых годов, в самый расцвет эпохи соцреализма и пафоса созидательного труда, неожиданно бурно расцвела чуждая этому пафосу отечественная авангардная живопись. Она являла собой пеструю эклектику из беспредметников, сюрреалистов, модернистов и прочих отступников от кисти, не желающих достойно отображать героический труд советских сталеваров и доярок, а наровивших изобразить что-нибудь заковыристое, этим сталеварам и дояркам непонятное, например крупные рубиновые перси, вписанные в еще более крупное фиолетовое ухо.

Поначалу власти молодцевато реагировали на это безобразие и многотонные бульдозеры лихо сравнивали с землей отрыжку буржуазного искусства, выставленную для всеобщего обозрения в неположенных местах (как это было сделано в середине 70х с первой выставкой авангардистов в Измайлово). Но империя и императоры старели, все труднее было держать в руках вожжи, затыкать рты, рвать струны и ломать кисти многочисленным шагаюшим не в ногу ренегадам. Поэтому модернисты-авангардисты потихоньку отвоевали свое место под солнцем и стали вполне официально выставляться, правда поначалу под выставки выделяли им места диковинные, как например павильон “Пчеловодство” на ВДНХ.

В то время я был большой поклонник авангардной живописи, и прежде всего по причине ее необычности, буйства фантазии, красок и, конечно, запрещенности (в павильон “Пчеловодство” через тройные кордоны милиции я вообще попал только благодаря исключительному знанию местности, поскольку все пять институтских лет мы пили пиво в соседствующим с царством пчел павильоне “Василек” и, естественно, знали вокруг каждый бугорок и все дырки в заборе).

На выставке на ВДНХ на меня (да и многих других посетителей) самое большое впечатление произвела скульптура “Трагедия войны”. Представляла она из себя искореженный рельс, одиноко стоящий в углу зала (по-видимому, по замыслу автора рельс был искорежен взрывом фашисткой гранаты). По началу особого внимания на скульптуру никто не обращал, пока из под рельса не раздался такой оглушительный взрыв, что многие посетители легли на пол, а некоторые со страха чуть не залезли в стоящие в углу пустые ульи.

Потом я разговорился с автором взрывоопасного творения. Выставки авангардистов той поры проходили по типу вернисажей, очень демократично, на них запросто можно было поговорить с присутствовавшими тут же авторами, а при желании на месте купить понравившийся шедевр. Оказалось, что скульптор-новатор приделал под рельсом здоровенный конденсатор от какого-то военного передатчика, подсоединил его к розетке, тот десять минут заряжался до напряжения пробоя, а потом, в соответствие с законами физики, со страшным грохотом пробивался. По замыслу автора это должно было служить напоминанием всему прогрессивному человечеству о трагедии войны, а заодно и привлечь внимание посетителей к его творению. Последней цели он, безусловно, добился.

Вскоре авнгардисты добились и более приличных залов и стали выставляться, в частности, в малом выставочном зале Союза художников на Беговой. Причем им, как правило, отдавали несколько залов, а в других висели “правильные” картины с березками, тракторами и тучными, счастливыми совхозными коровами на лужку. Чтобы народ мог сравнить настоящее искусство с его профанацией. Народ действительно ходил и туда и сюда, сравнивал, но почему-то не в пользу чистого реализма, поскольку в беспредметно-сюрреалистических залах было полно народу, а березки и коровки скучали в одиночестве. Один из художников-абстракционистов при мне заглянул в совхозный зал, с отвращением посмотрел на пышный, выписанный в деталях натюрморт с аппетитным арбузом на деревенском столе, и произнес глубокомысленную фразу: – Там, где начинается фотографичность, там заканчивается живопись.

Сам он был автором композиции из другого зала. Композиция состояла из прибитой к стене здоровенной крышки от обеденного стола, покрытого выцветшей, засиженной мухами клетчатой клеенкой. Называлась она “Клетчатый натюрморт”.

Андрей Макаревич всегда любил живопись, сам хорошо рисовал и, конечно, не мог пройти мимо явления расцвета отечественного авангарда. Он часто ходил на выставки своих собратьев по подпольному исскуству, лично знал многих художников, и однажды они попросили “Машину” дать концерт в своем новом зале. Вот как сам Андрей описывает то, что произошло на этом концерте.

“Последней каплей, переполнившей мою чашу был концерт “Машины” в горкоме графиков на Малой Грузинской. А случилось вот что. Художники-авангардисты (как их тогда называли) наконец-то добились права учредить свой комитет и получили помещение с выстовочными залами. Я постоянно тогда ошивался на их полуподпольных вернисажах, то на ВДНХ, то по квартирам, очень за них болел, и виделись они мне все, если не героями, то, во всяком случае, людьми, делаюшими одно с нами дело. И когда они попросили меня о концерте “Машины” для них всех в их же новом зале, я, конечно, согласился. Ни о какой оплате, естественно, речь не шла – у меня и язык бы не повернулся говорить своим собратьям о каких-то деньгах. Кава встал на дыбы. Он заявил, что, если им интересно, пусть приходят к нам на концерт и там слушают, а специально для них он играть не поедет. Центрист Маргулис, накануне давший мне согласие, включил задний ход, и я оказался в одиночестве. Я не помню, как я их уговорил. Концерт состоялся, но прошел отвратительно. Если можно представить себе ситуацию, когда музыканты, играя, издеваются над зрителем, то именно все так и выглядело. Очень надеюсь, что честные художники ничего не поняли. Мне еще никогда не было так стыдно.”

Так что же случилось на том злополучном концерте? Все началось с того, что Кавагое заподозрил, что концерт этот не такой уж благотворительный. В то время бедняга Макаревич разрывался между фактически профессиональным занятием музыкой, отнимающим все силы и время, и дневными бдениями в “Гипротеатре” (конторе, проектировавшей театры, цирки и другие места, несущие духовность в массы), спасающей его от высылки за сто первый километр по статье за тунеядство. После длительных вечерних репетиций, поздних концертов и ночных застолий после концертов “отсидка” в “Гипротеатре” была чистым мучением. Вот что Андрей сам пишет по этому поводу:

“Где-то к обеду я ломался и засыпал. На этот случай в столе под чертежами была проделана дырочка, куда вставлялся грифелем твердый карандаш, после чего на него можо было повесить кисть правой руки. Левой рукой подпиралась голова, и образ архитектора, задумавшегося над проектом был на лицо. В этой трудной позе я чутко спал до семнадцати тридцати.”

Макаревич искал различные варианты избавления от выматывающей необходимости ежедневного хождения на постылую службу, тем более, что по сравнению с доходами от концертов платили там копейки. Он как-то обмолвился, что дескать хорошо бы вступить в Союз графиков, поскольку члены творческих союзов даже в обществе развитого социализма имеют право творить в режиме “свободного полета” и не обязаны протирать штаны в какой-нибудь пыльной конторе Никанора. И Сергей решил, что этот внеплановый и бесплатный концерт в горкоме графиков не что иное, как самая бессовестная эксплуатация всех остальных участников группы с целью пробиться в члены Союза (Андрей всегда это отрицал, называя “несусветной глупостью”). И пошло, поехало по принципу: “Ах, хочешь на нашем горбу в рай въехать? Хорошо, будет тебе концерт!”

Все началось с того, что на традиционной предконцертной разминке норма “для вдохновения” была превышена вдвое, а Мелик-Пашаева вообще упоили в усмерть. Первое отделение Ованес еще кое-как крепился и, выпучив глаза, бессистемно двигал ручками, то напрочь заглушая вокал гитарой, то наоборот. Кавагое с Маргулисом с пьяными улыбками строили Макаревичу рожи, пытаясь его рассмешить, прекрасно понимая, что одновременно петь и смеяться не под силу даже Цезарю. Но Андрею (который в другой ситуации бывало включался в эти игры) в тот вечер было не до смеха.

Во втором отделении ситуация стала критической. Нужно сказать, что у Кавагое с Маргулисом был такой ритуал: в середине концерта, когда Макаревич один исполнял пару своих песен под акустическую гитару, заскочить за кулисы и по-гусарски, винтом схватить по дополнительному стакану разогревающей жидкости. На концерте для братьев-авангардистов они схватили по паре. После этого попадать по струнам и барабанам стало довольно трудно, а вскоре и не зачем, поскольку Мелик-Пашаев совсем скис, устало уронил лицо на пульт и головой задвинул все ручки в один угол.

На Андрее не было лица.

Последней каплей, вызвавшей взрыв, стало традиционное представление участников. Обычно Макаревич представлял всех участников группы: “За барабанами Сергей Кавагое, на бас-гитаре для вас играл Евгений Маргулис”, а затем Кавагое в конце представлял Андрея. В этот вечер в довершение ко всем безобразиям злополучного концерта Кава с пьяной улыбкой произнес: – А на гитаре сегодня упражнялся Андрей Макаревич.

Вот такой в тот день вышел “клетчатый натюрморт”.

После концерта, как обычно, повезли аппаратуру на Речной вокзал домой к Мелик-Пашаеву. Андрей всю дорогу молчал, как будто набрал в рот воды. А на кухне у Ованеса объявил, что из группы уходит и всех приглашает с собой. Кроме Кавагое...

Сергей вспоминает, что это было очень трудное время. Трудное для всех. Казалось, что кто-то умер. Или что-то умерло. Началось перетягивание Мелик-Пашаева и Маргулиса. Ованес остался в Андреем, Женя (после долгих колебаний) ушел с Сергеем делать “Воскресение”. Поначалу хотели делать группу с Никольским, но Константин отказался (Сергей так и не сказал мне почему, видимо что-то личное, я не стал допытываться). Тогда стали делать с Лешей Романовым, хотя песен Никольского включили в репертуар много.

После горкома графиков “Машина Времени” в старом составе выступала еще месяц-два. Просто концерты уже были назначены и нужно было отрабатывать деньги. Сергей с Андреем практически не разговаривали, только обменивались общими фразами.

Где-то через месяц после последнего концерта, в начале лета Сергей случайно встретил Макаревича возле метро Сокол. Проходить мимо и делать вид, что не заметили друг друга было глупо. Остановились, обменялись приветствиями, но разговор получился из пары фраз:
– Как дела?
– Ничего. Все нормально. Только Кутиков умер.
– Значит судьба ему такая. Ну пока.
– Пока.

Кутиковым Макаревич назвал своего кота. Он, кот, и помер.

Сергей сел в метро. Ехать было далеко, на другой конец Москвы. Людей в вагоне было мало, он уютно устроился на потертом кожаном диване, закрыл глаза и под мерный стук колес вскоре уснул. Ему снилось чудо музыкальной техники тех времен – красавец японский орган, с которого вообщем все и началось, и который впоследствие у “Машины Времени” (как и многое другое) cвои же братья то искусству и сперли. Итак, “ты помнишь, как все начиналось?”

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
---------------------------------------------------------